ИЗВЕСТИЯ КАРАЧАЕВСКОГО НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО ИНСТИТУТА Т.V

ЯЗЫКОЗНАНИЕ

Катчиев А.Х.-А.

В современном языкознании одним из наиболее известных и значительных трудов по этимологии современных иранских языков является Историко-этимологический словарь осетинского языка, вышедший под авторством известного отечественного ученого, доктора филологических наук Василия Ивановича Абаева. С момента выхода его первого тома прошло пятьдесят лет, но значимость этой работы столь велика, что ни одно этимологическое исследование языков Евразии не обходится без использования фундаментальной монографии В.И. Абаева. Однако, нисколько не умаляя достоинств данной научной работы, следовало бы сказать и о небезупречных и достаточно произвольных, в некоторых случаях, толкованиях и суждениях, имеющих место на его страницах. При составлении вошедших в данное издание научных статей, автор недостаточно, на мой взгляд, полноценно использовал источники по тюркским языкам, которые, как известно, оказали немалое влияние на формирование осетинского языка. Достаточно часты попытки автора свести наличествующие в осетинском и карачаево-балкарском языках изоглоссы к влиянию первого языка на последний, без подробного анализа происхождения тех или иных лексических единиц. Тогда как влияние карачаево-балкарского языка на осетинский очень часто оставлялось автором без должного внимания. При составлении данной статьи, мною не ставится задача в полной мере вскрыть недостатки этой работы. Сделана лишь попытка более полного анализа его отдельных статей на предмет выявления незамеченных автором лексических параллелей в тюркских языках, что позволило бы по-новому взглянуть на этимологический анализ некоторых осетинских (а, следовательно, и карачаево-балкарских) лексических единиц, этимологические решения которых, к большому сожалению, давно уже признаны устоявшимися и аксиоматичными. Здесь имеется еще ряд неверных этимологических толкований, продиктованных отсутствием у автора (во всяком случае, при составлении первого тома) информации о родстве ряда языковых семей Евразии и Африки, появившейся после опубликования монографии В.М. Иллича-Свитыча «Опыт сравнения ностратических языков». В этой связи я не стал критически оценивать позицию автора исследуемой монографии в отношении некоторых лексических параллелей, имеющих место в различных языковых семьях в соответствии с обоснованной В.М. Илличем-Свитычем теорией «Ностратического родства», и не стал опровергать позицию о наличии в ряде «неродственных» языков особой группы звукоизобразительных слов (идеофонов), в которых определенный круг значений выражается определенными звуковыми комплексами (Абаев III, 331), кроме отдельных случаев, использовавшихся мною в качестве показателя, поскольку объем настоящей статьи не позволяет провести глубокий анализ «ностратических» лексических параллелей, и это не входит в задачи настоящей работы. В данной статье мною исследовано лишь около трех десятков ошибочных этимологических решений составителя Историко-этимологического словаря осетинского языка*.

æfsīn и. | æfsīnæ д. ‘хозяйка дома, распоряжающаяся хозяйством, припасами, стряпней, угощением’; также ‘свекровь’ по мнению Абаева восходит к *abi-šaiϑni- от šay- ‘обитать’, ср. ав. aibišaetan- ‘обитатель’. По его утверждению, кар.-балк. апсын [apsən] ‘жена деверя’ (у Абаева неверно-‘золовка’) (КБРС, 70) примыкает к осетинскому æfsīn (Абаев I, 110-111). Не отрицая, что кар.-балк. и осетинская формы фонетически близки, стоит, тем не менее, говорить не об иранизме в карачаево-балкарском языке, а о тюркизме в осетинском. В отличие от изолированной в современных иранских языках осетинской формы, в тюркских языках кар.-балк. apsən имеет достаточно широкие параллели: в тел. абызын ‘сноха’ (Радлов I, 630), каз. абысын ‘жена старшего брата мужа’, в том же значении в иных тюркских языках: апа, абула, абла (там же, 629). Во всех диалектах ногайского языка содержится термин апсын ‘жены двух братьев’ (Айбазова, 67). В татар. абыстай ‘супруга духовного лица’; ‘тётя’; «обращение к женщине старшей по возрасту» (ТРС), ‘старшая сестра’, ‘родственница’(Радлов I, 629). В куманд. абыча ‘тетка по отцу’ (там же, 630). В уйг., леб. äпчi ‘женщина, хозяйка’, в куманском äпцi ‘супруга’, в алт., тел. äпчi jan [äpči jan] ‘левая сторона’, ‘север’ (букв. «женская сторона»)’ (Радлов I, 923). Вероятно, другое исконно осетинское (иранское) xsīn / æxsīnæ ‘госпожа’, ‘барыня’ (Абаев IV, 236) приобрело современную фонетическую форму и некоторый семантический сдвиг-отношение к женскому полу, в результате контаминации с заимствованным из тюркских æfsīn / æfsīnæ.

ærğaj ‘лосось’. Автор полагает наличие непосредственной связи с каб. arğej ‘акула’. Приводит также чеч. irgho: irghonaš ‘порода рыбы’, и указывает, что дальнейшие связи ведут к тюркским языкам: тюрк. arğan (Абаев I, 176). К сожалению, автор не обратил внимания на наличие в карачаево-балкарском языке слова ыргъай [ərğaj], имеющего значение ‘щука’ (КБРС, 759) и ‘всякая крупная рыба’. Соответствие осетинского æ и тюркского (карачаево-балкарского) ə стабильно как в случае заимствования из осетинского в карачаево-балкарский, так и наоборот. Чеченское irgho свидетельствует о наличии в языке-источнике начальной ə вместо а.

bæx ‘лошадь’. Данное слово В.И. Абаев относит к субстратному (кавказскому) слою осетинского языка вследствие наличия фонетически сходного термина в нахских языках: чеч. beqhi, инг. bagh ‘жеребенок’ (Абаев I, 255). Не учтено, тем не менее, наличие в русском языке бахматъ, в польском bachmat ‘низкорослая лошадь’ (Фасмер I, 136-137), а также в татарском-бахбай ‘лошадь’ (ТРС). По мнению М. Фасмера бахмат следует возводить к тюркской форме имени Mähmäd ‘Магомет’ (Фасмер I, 136-137). Этому, однако, противоречит татарская форма бахбай [baxbaj]. Тезис В.И. Абаева о «кавказском» происхождении данного слова находится в существенном противоречии с изложенными фактами. Возможна попытка связать с данными из киргизского языка: бакпайак ‘надкопытная часть ноги (между щёткой и копытом)’, бакай ‘бабка, козон (надкопытная косточка лошади или рогатого скота)’, либо предположить образование в результате метатезы baxbaj < bajbaq общетюркское ‘кривоногий’, ‘косолапый’, ‘неуклюжий’ (ЭСТЯ II, 33; VII, 17) с часто встречающимся в тюркских языках в середине слова оглушением заднеязычного q (например кар.-балк. qočxar / qocxar вместо общетюркского qočqar- (ЭСТЯ VI, 86; КБРС, 416). Речь, судя по всему, шла о лошадях беспородных с невысокими скаковыми качествами, возможно, использовавшимися в качестве тягловой силы и гужевого транспорта. На это косвенно указывает как приведенное выше польское bachmat ‘низкорослая лошадь’, так и грузинское (имерский диалект) baxi ‘невзрачная, негодная лошадь’, ‘кляча’ (Абаев I, 255).

boqqwyr и.| boqqur д. ‘зоб’, ‘двойной подбородок’. Абаев утверждает о происхождении этого слова из boğ-qwyr ‘подбородок’ (qwyr), отвислый, как у бугая (boğ). И полагает, что балкарская форма boqqur примыкает к осетинской (Абаев I, 268). С данным мнением согласиться нельзя, поскольку балкарская форма напрямую исходит из общетюркского boqurdaq / boqurtlaq / boğurdaq ‘горло’, ‘гортань’, ‘кадык’, ‘шея’ и др., только с геминацией q и редукцией ныне непродуктивного аффикса -daq. Не исключен в балкарской (хуламской) форме ротацирующий (булгарский) вариант общетюркского boğuz ‘горло’ (Хабичев, 77-79). По мнению Э.В. Севортяна, речь (в балкарском-А.К.) может идти о звукоподражательном происхождении (имитации крика) по аналогии с узб. буқир < бу-қир ‘орать’, ‘реветь’, ‘плакать навзрыд’, ‘реветь (о животных)’ (ЭСТЯ II, 184). Помимо этого в карачаево-балкарском языке имеется существительное богъакъ ‘второй подбородок’ (КБРС, 154), который, по-видимому, является стяженной формой с некоторым семантическим сдвигом от также существующей в карачаево-балкарском языке формы богъурдакъ ‘трахея’, ‘дыхательное горло’, ‘гортань’ (там же). Этой лексеме имеется прямая параллель в киргизском-богок [boğoq] ‘зоб (болезнь)’ (КРС) и других тюркских языках (ЭСТЯ II, 168). Здесь налицо тюркский корень boğ- ‘душить’ (ЭСТЯ II, 164) Таким образом, есть все основания говорить о заимствовании осетинской формы из карачаево-балкарской, а не наоборот. Тем более что осетинская форма не имеет иранских параллелей, а приводимое для этимологического обоснования boğ ‘бугай’ самим же автором словаря признано тюркизмом (Абаев I, 264).

būk и.| bok д. ‘сгорбленный’. Абаев считал данное слово основанным на звуковой символике, обозначающих круглое, выпуклое, но не мог привести аналогии из иранских языков (Абаев I, 269). Не разделяя теорию Абаева о существовании в неродственных языках звукоизобразительных слов (идеофонов), следует отметить наличие подобных изоглосс в подавляющем большинстве случаев в языковых семьях, входящих в «ностратическую» языковую макросемью, а значит, фактически они являются еще одним доказательством родства этих языков. В отношении же приведенной выше лексемы следует отметить отсутствие каких-либо параллелей в родственных осетинскому языках, а значит следует обратить внимание на общетюркский глагол bük- ‘гнуть’, ‘согнуть’, имеющийся и в карачаево-балкарском языке: бюк (с тем же значением). Э.В. Севортян высказал обоснованное сомнение в «звукосимволическом» характере осетинского būk / bok и предположил наличие тюркского источника для этого слова (ЭСТЯ II, 292). С данным мнением следует полностью согласиться.

cægat ‘северный склон горы’, ‘тыльная сторона ножа, топора и пр.’, ‘дом родителей для замужней’. Абаев полагает, что в основе лежит понятие «тыла», «тыльной стороны», отсюда северный, «тыльный» склон в противоположность южному, солнечному; тыльная сторона оружия в противоположность острой; дом родителей, который является для замужней «тылом», и фонетически пытается сближать с согд. *čakāt ‘лоб’, перс. čakād ‘темя’, ‘верхушка’, пехл. čakāt, арм. (из перс.) č’ak’at ‘лоб’, др.-инд. kakātikā- ‘часть лобной кости’. По его мнению кар.-балк. čeget ‘северный склон’ (балк.) и ‘лес’ (карач.) имеют осетинское происхождение (Абаев I, 296). С данными тезисами согласиться вряд ли возможно по целому ряду причин. Имеет место несовпадение, и даже противоречие значений ‘лоб’, ‘верхушка’ и ‘тыл’. Данное семантическое отклонение позволяет говорить о гетерогенности осетинской и индоиранских форм. По мнению А.В. Дыбо «балкарская форма (čeget-А.К.)-не заимствование из осетинского, ее общетюркский характер подтверждается тувинским šet ‘молодая хвойная поросль’, шорским čet ağaš то же, ногайским šege-r ‘кустарник’; так что топоним (Чегет-А.К.) скорее из балкарского, а развитие значения ‘северный склон’ одинаково вероятно и из ‘обух’ (на осетинской основе), и из ‘хвойный лес’ (на тюркской основе)» (Дыбо, 344-345). Туда же следует добавить алтайскую и телеутскую форму чäт ‘молодой «хвойный» лес’, ‘молодая роща’, ‘кусты’ (Радлов III, 1982), кирг. чегедек ‘ветка ели’ (КРС). В монографии «Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. Пратюркский язык-основа. Картина мира пратюркского этноса по данным языка», изданной под ред. Э.Р. Тенишева и А.В. Дыбо, помимо изложенных форм, в значении ‘хвойные поросли’, помимо приведенной тувинской и шорской форм, еще имеются крх.-уйг. šeki-r-tük, тур. čeki-r-dek, гаг. čekerdek, азерб. čäkil, чагат. čeke-r-dek, čekidε, čekε; узб. čakanda ‘облепиха крушиновидная’; уйг. čäkändä, čakanda, караимское čegirdek, čekirdek, čeger ‘лес’, татар. čiki (диал.), кирг. čege-dek, čege-l-dek, южнокиргизское čekende ‘хвойник’, алт. čet ağaš; восстановленные праалтайская форма *č’āki ‘вид хвойного дерева’: пратюркская форма *čeket, прамонгольская форма *čigör- и пратунгусо-маньчжурская *čāk- (СИГТЯ, 134). Следует отметить, что в карачаевском говоре карачаево-балкарского языка чегет [čeget] имеет однозначный смысл ‘лес’, в балкарских же говорах чегет носит смысл ‘теневая сторона’, которую обычно принято считать северной стороной (КБРС, 730), хотя фактически она не всегда совпадает с севером. В отличие от данных карачаевского говора, в котором слово сохранило свой первоначальный смысл ‘лес’ (чему, по всей видимости, способствовала богатая лесная растительность на всей исторической территории Карачая) в балкарском семантический сдвиг ‘лес’ > ‘северная, теневая сторона’ произошел, по-видимому, вследствие отсутствия на территории балкарских ущелий обширных лесов, и те незначительные участки лесной растительности, имеющиеся на территории балкарских ущелий, находятся в тенистой стороне горных склонов, что и повлекло за собой изменение первоначального значения ‘лес’ на ‘северная, теневая сторона’. В таком виде слово вошло и в осетинский язык. О семантическом переходе čeget в значении ‘лес’ (карачаевская форма) к čeget в значении ‘теневая сторона’ (балкарская форма) свидетельствует наличие в карачаевском говоре чегет бауур в значении ‘теневая (лесистая) сторона’.

сævæg ‘коса’ (орудие). Абаев полагает образование от глагола сævyn ‘бить’, собственно “бьющее” или “секущее” орудие. По аналогичному признаку, по его мнению, образовано и шорское (тюркское) šalgә ‘коса’, буквально “бьющее (орудие)” от šal ‘бить’, ‘ударять’, а также немецкий глагол hauen, означающий ‘бить’ и ‘косить (траву)’. (Абаев I, 305). Вероятней всего, В.И. Абаев заблуждался по поводу происхождения сævæg. Осетинский глагол «косить» образован из тюркского глагола чап-, имеющего то же самое значение. Производные от этого глагола имеют достаточно широкое распространение в тюркских языках: каз. шабу ‘рассечение’, ‘полоть’, ‘рубить’, ‘косить’; шабын ‘покос’, шабынды ‘сенокос’ (Каз.PC, 473-474). Кирг. чабык ‘покос’, чабынды ’покос’, ‘сенокос (место)’, татар. чапкыч ‘косилка’, ‘сенокосилка’, чабынлык ‘покос’, ‘место косьбы’, ‘покосный’. Осетинское существительное сævæg ‘коса’ само по себе имеет изолированный характер, поскольку не связано с осетинскими глаголами, означающими «косить сено»-кæрдын, дасын, как и с существительными, имеющими отношение к косьбе: кæрдæг ‘косарь’, ‘жнец’; хосгæрдæн ‘сенокос’, ‘покос’; ‘сенокосный’; хосгæрдæн машинæ ‘сенокосилка’, хосгæрст ‘сенокос (место)’ (ОРС). Такая изолированность лексемы сævæg в осетинском языке является косвенным подтверждением ее заимствованного характера. Следует также отметить семантическую дивергенцию осетинского глагола сævyn ‘бить’, который сам по себе среди иранских языков не имеет близких параллелей (перс. čāpīdan ‘грабить’, язг. caft- ‘воровать’, мундж. cәvd- ‘щипать’, вахан. čavd- ‘собирать’), тогда как в тюркских и финно-угорских языках такие параллели весьма очевидны (алт. čap- ‘бить’, узб. čap- ‘рубить’, уйг. čab- ‘бить’, удм., коми чапыны, чапкыны ‘ударить’, морд. эрзя чавомс ‘бить’ удм. чабыны ‘хлопать в ладоши’; в карачаево-балкарском чабук / чауук / чауукъ ‘хлопать в ладоши’ (“детское” слово)) (Абаев I, 306; КБРС, 719, 728). Более того, в осетинском языке имеются синонимы этого глагола, также имеющие значение «бить»-нæмын, хойын (ОРС), что может являться косвенным свидетельством изменения глаголом сævyn своего значения, возможно, вследствие контаминации тюркского и иранского корней.

cūx и. | cox д. ‘недостача’, ‘недостающий’, ‘лишенный’. Возведено без объяснений и толкования к иранскому *čuka, а в качестве неиранских соответствий приведено русское диалектное чукаво ‘в обрез’, чукавый ‘еле достающий’. Приведены также возможные связи на угро-финской почве: венг. csok ‘уменьшаться’, коми чуктыны ‘отпасть’ (Абаев I, 317). Следует, однако, заметить, что М. Фасмером русские чукавый и чукаво не этимологизированы вследствие неясности происхождения этих слов (Фасмер IV, 380). В отношении же угро-финских основ можно предположить тюркское влияние, вследствие ограниченности их распространения среди родственных языков. Наиболее верным, в данном случае, было бы предположение о тюркском влиянии на осетинскую лексику. Так, в тюркских языках ǯoq / žoq / joq / čoq обозначает «отсутствие», ‘нет’ (ЭСТЯ IV, 211-213). Начальная аффриката c осетинского слова cūx / cox предполагает также начальную аффрикату в языке, послужившем источником для заимствования. Чаще всего, в карачаево-балкарском языке осетинской аффрикате c соответствует аффриката č. Но, учитывая достаточно древний характер заимствования данного слова в осетинский язык, не следует также исключать аффрикату ǯ, вследствие ее фонетической близости к č. Предположение о серьезном взаимовлиянии осетинского и финно-угорских языков является заблуждением, и «обширные» лексические параллели, на самом деле, вырваны из контекста общих индоевропейско-уральских связей и ностратических лексических параллелей.

cyxcyr, cyxcyraeg и. | cucxur д. ‘вода, падающая с жёлоба’. Абаев полагает, что в основе лежит слово *ćxur ‘вода’ южнокавказского (картвельского) происхождения. Он в этой связи считает, что грузинскому c’qal- ‘вода’ должна соответствовать мегрело-чанская č’qor-, č’qur-. (Абаев I, 327) Однако данной формы (а это признается и самим Абаевым!) в мегрельском и чанском нет (там же). Кроме того, нет удовлетворительного объяснения наращения в начале cu-. Полагаю более обоснованным выводить этимологию данного осетинского слова из кар.-балк. существительного čučxur / cucxur ‘водопад’ (оно же отложилось так же и в чеченском-čaxčari ‘водопад’). В свою очередь существительное čučxur образовано от кар.-балк. (тюрк.) глагола čučxu- ‘ковырять’ (КБРС, 739), ‘ворошить’. Здесь нет никакого семантического сдвига, поскольку сам бурный поток или водопад характеризуются тем, что расковыривают землю, камни, растительность, деревья в отличие от спокойного водного потока. С точки зрения кар.-бал. речи здесь никаких семантических сложностей нет. О тюркском характере глагола čučxu- свидетельствует хакас. форма чухчыла- ‘ковырять’, ‘выковыривать что-л.’. (ХРС, 324), татар. чоку ‘долбить’, ‘выдалбливать’; ‘ковырять’; ‘копать’, ‘вырыть’; чокчыну ‘доискиваться’, ‘допытываться’; ‘тщательно исследовать’. Кроме того, следовало бы обратить внимание на киргизские формы шаркыра- ‘бурлить’, ‘грохотать камнями’ (когда бурный поток катит по дну камни), шаркырак ‘грохот’ (напр. водопада или бурной реки), шаркырама (о воде) ‘бурлящий’, ‘бурный’, шаркыратма ‘водопад’. И казах. сарқырама ‘водопад’ (КазPC, 522.), которые вряд ли идут из формы sarq- ‘течь’, иначе в киргизском мы тоже имели бы основу sarq-. Правда, существует высокая вероятность того, что здесь в кирг. и каз. формах имеет место звукоподражание.

dombaj ‘зубр’; в новейшем употреблении также ‘лев’. Абаев считает его общекавказским. (Абаев I, 365). Ни в коей мере не вступая в дискуссию по поводу общекавказского характера данного слова как термина для обозначения такого животного как зубр, следует, тем не менее, отметить его тюркское происхождение: кар.-балк. доммай ‘зубр’, тур. dombay ‘самка буйвола, буйволица’, ног. домбай ‘толстый’, ‘полный’, азерб. домба ‘выпуклый’, кирг. домпой, томпой ‘быть выпуклым’, ‘выдаваться выпуклостью’ (ЭСАЯ I, 151-152), а также домбай (каз.) ‘стог’ (Радлов III, 1728), томбай (тур.) ‘морская корова’ (там же, 1240). Для кар.-балк. формы характерна поздняя ассимиляция согласного b в соответствии с правилами кар.-балк. фонетики: dommaj < dombaj.

dorbun д. ‘пещера’. Сам В.И. Абаев по поводу происхождения этого слова показывает следующее: «В изданных дигорских текстах не встречается, равно и в наших записях. Тем не менее с уверенностью восстанавливается на основании балкарского заимствованного дорбун ‘пещера’. Представляет сложение из дор и бун, где дор ‘камень’, а бун употреблено здесь в значении ‘пол’: «с каменным полом». Обычное слово для пещеры в современном осетинском-лаегает» (Абаев I, 370). То есть, самого слова дорбун в осетинском языке нет. Абаев, всего лишь, «восстановил» его из карачаево-балкарского дорбун, означающего ‘пещера’. Но, надо заметить, что семантически слово ‘пещера’ мало соответствует значению ‘каменный пол’, приводимый Абаевым в качестве возможно бытовавшего в прошлом осетинского термина. Ведь в пещере не только пол каменный, она характеризуется как раз тем, что представляет собой своего рода каменный мешок. В самом осетинском, как отметил Абаев, для обозначения пещеры существует другое слово-лаегает, фонетически никак не связанное с дорбун. Полагаю, что кар.-балк. и осет. dorbun происходят из тюркского слова, имеющего значение ‘мешок’, поскольку по своей форме пещера напоминает мешок, только каменный. В тюркских языках распространены фонетически близкие dorbun слова, обозначающие ‘мешок’, ранец, опухоль на теле: тур., крм., азерб. torba ‘мешок, котомка’ (Радлов III, 1189), кирг. торбо ‘небольшой мешок для зерна’, дорбо ‘торба (небольшой мешок надеваемый лошади на морду для кормления зерном)’, каз. дорба ‘ранец’, ‘саквояж’, ‘сумка’, ‘торба’, ‘мешочек’. дорбадай ‘мешкообразный’. дорбалау ‘брать мешочком’, ‘складывать в мешочки’. Не стал бы совершенно исключать тув. дөмбүң ‘бидон’; ‘деревянный сосуд с узким голышком’. Очень интересны татар. и тур. формы: төрбә [törbä] ‘склеп’, ’усыпальница’ (татар.) (ТРС), türbä ‘мавзолей на могиле’, ‘простая могила’ (тур.) (Радлов III, 1566). Думаю, что не следует полностью исключать и возможность происхождения отсюда же общетюркского türmä ‘тюрьма’, ‘темница’ (там же).

ʒormaæ, zormæ ‘колбаса (из тонких кишок)’. Автором приведены груз. (рачин.) форма ǯurma ‘кушанье из потрохов’, каб. žerumä, убых. ǯermɛ ‘колбаса’, и совершенно не упоминаются тюркские параллели (Абаев I, 398). Об общетюркском характере лексемы свидетельствуют: кар.-балк. джёрме [ǯörme], баш. йүrmə, тув. чөреме, кирг. жөргөм и многие другие с общим значением ‘разновидность домашней колбасы’ (ЭСТЯ IV, 235-236). В приведенных же Абаевым языках данная лексема является безусловным заимствованием из карачаево-балкарского языка.

ʒubandi д. ‘разговор’, ‘беседа’. Автор этимологизирует из арабского ṣoḥbat ‘общение’, ‘разговор’, ‘беседа’ (Абаев I, 399). Данная точка зрения ошибочна. Слово этимологизируется из тюркского (в том числе и кар.-балк.) глагола ǯuban-, имеющего значение ‘утешать(ся)’, ‘забавлять(ся)’, ‘развлекать’; ‘успокаивать(ся)’. Параллели в тюркских языках обширны (ЭСТЯ IV, 240).