Вы скажите мне, предвечные горы,
Тайну глав своих хранящие от века исполины,
Ты поведай мне, вод земных владыка,
Говорливый старик — полное неведомого море,—
Не свои вы мне тайны расскажите.
Вы откройте мне тайну чужую:
Как родилось зло среди чистых нартов?
Злобу, зависть, черную измену
Кто занес, посеял в тот род беспорочный,
Что из сердца Тха великого родился?
Ревом волн мне отвечало море,
Мне в ответ вершины гор загрохотали:
«Впору нам беречь свои-то тайны,
Об чужих и знать нам нет охоты!
А спроси, старик, коль хочешь, ветра,
Он из края в край земли летает,
Знай, летает — все чужое знает».
— У старого нарта, у Девета Золотого
Девятнадцать сынов народилось
(Дочерей считать — не нартовское дело).
Как вступал молодец в мужской возраст,
По обычаю ему голову брили.
Надевали оружье, на коня садили,—
И теперь ведь у нас так же ведется...
Только вот какой еще был у нартов обычай:
Когда молодцу голову брили, наделяли оружьем, на коня садили —
В ту пору не его, а младшего брата женили.
— И выросли братья, сыновья Девета Золотого,
Все переженились, у них дети и внуки родились;
Лишь старшему, Алавгану, всё жениться пора не пришла,
Всё пора не пришла, хоть давно уж она и ушла.
Половина волос у нарта побелела,
Сетью старости лицо его покрылось,
Одинокий, сумрачный он бродит,
Словно зубр-одинец (?) заматерелый,
И в своем роду уж нет ему невесты.
Дразнят дети старика холостого:
«Слышно, нарт, ты прясть уж научился;
Ткать учись — без бабы сам стань бабой,
Чтобы голым щеголять не довелося!»
А большие, меж собою ссорясь,
«Счастье Алавгана» — как проклятье сулят.
Не стерпел Алавган такого поруганья,
И пошел старый сын к древнему Девету.
Войдя, шапку снял, перед постелью стал
И отцу поклонился, так речь держал:
«Отпусти меня, батюшка, на дальний Север ехать,
Избивать безбожных эмегенов.
Надо мною уж люди смеются,
Что я, дома сидя, просидел свою нартовскую удаль».
Сыну Алавгану так Девет ответил,
И был мудр тот ответ прозорливого старца:
«Коли едешь ты, сын, в наезд на эмегенов,
Заслужить коль хочешь перед Тха-владыкой,
Что, создав нас, крепко заповедал
Не щадить того проклятого отродья,—
Я на тебя дам мое благословенье,
Дам благословенье — а с ним все вооружение:
Шлем Бидасов, Царехову кольчугу
И сырпын, богатырскую шашку,—
Я для старшего в роде их сковал-сработал.
И коня я дам тебе — вещего Гемуду.
Скован конь тот мной из черной стали,
Оживлен Тха-владыки дуновением
И стоит — ждет хозяина — в глубоком подземелье...
Все я дам тебе. Ты же дай мне клятву,
Что из стороны безбожных эмегенов
Никого сюда не приведешь живого,—
Приведешь ты гибель нартовскому роду.
Дай мне клятву, сын. И клятву ту исполни,
Хоть меня, вернувшись, в живых уж не застанешь!»
И Алавган старику-отцу поклялся,
Отъезжая, дал ему крепкое нартовское слово,
Что из стороны безбожных эмегенов
Никого он к нартам не ввезет живого.
То не черная туча с гор несется
Над холодной степью, молнией блистая,
И не гром гремит сквозь завыванье бури —
То могучий нарт на коне своем вещем
Гемуде Беспощадно громит эмегенов.
Его шашка — сырпын, как молния, блещет,
Словно гром, гремят ее удары
Сквозь предсмертный вой и стон сраженных.
Поднялись в степи горы из трупов,
Разлились в ней реки — реки черной крови.
Вдаль, на страшный Север, в мертвые пустыни,
Обезумев, бегут живые эмегены,
А за ними, как день за ночью,
Неотступно идет и неизбежно
Мчится нарт Алавган на чалом
Гемуде И свистящим, ярко блещущим сырпыном
Рассекает на части отсталых.
У широкой реки, у славного Идиля,
Натянул нарт Гемуде поводья.
На ту сторону, в песчаные пустыни
Нет пути — кому жизнь надоела?..
Осадил коня. Глядь — в пещере под обрывом
Притаились трое великанов:
Старик с сыном прячут котел древний, закопченный,
Не велик котел и не мал: сорок быков в нем сварится;
С сорока котел медными ушками,
А старуха вход в пещеру зашивает;
Камень с камнем сшивает, иглой быстро тачает,—
А игла-то с вековую сосну...
Крикнул нарт на коня, из ножен шашку вырвал
И помчался вниз к прибрежной пещере.
Вдруг на середине той реки Идиля
Поднялась над водой голова девы-эмегены,—
Словно гром, гремят ее удары,
Точно угли, под ресницами очи сверкают...
«Слушай, нарт Алавган, не губи моих близких,—
Говорит ему та красавица-дива,—
Я к тебе, старику холостому, выйду,
Не побрезгаю твоею седою бородою,—
Так и быть, бери меня женою,
Хоть на свете нет меня красивее и стройнее!»
Ничего ей старый нарт не ответил,
Покосился на нее исподлобья
И смахнул, слегка лишь двинув шашкой,
С шеи голову сына-эмегена.
Из воды красавица по пояс показалась;
Словно тополь, ее стан высок и строен,
Белей горного снега ее тело,—
Она молит нарта, к нему руки простирая:
«Хоть отца-то с матерью оставь мне,
Нарт могучий. Пожалей их старость!
Погляди: иль я тебе не нравлюсь?
Где ты видел лучше грудь и шею,
Стан стройнее и круглее руки?
Эта грудь к тебе крепко прижмется,
Эти руки вокруг шеи твоей обовьются,
Вся твоей я буду!» Но нарт не поддался,
Оторвал насильно взор от искушенья
И, нахмурив брови, стиснув гневно зубы,
Старика-эмегена разрубил с размаха...
Застонала красавица, громко зарыдала
И, на камень из воды поднявшись,
Вся Алавгану показалась.
«Господин мой, вот — я твоя рабыня,
Если мать хоть, старуху, пощадишь ты...
Если ж нет, я тотчас кинусь в воду:
Утонув, красоту свою рыбам отдам я,
Они все ж не холоднее тебя, камня!»
Закружилось все в глазах у Алавгана,
В голове его словно молоты забили,—
И рукою за грудь ухватившись,
Там, где сердце, что птичка, трепетало,—
Так промолвил старик языком иссохшим:
«Пусть живет. Пусть старуха уходит!
Только ты приди! Приди ко мне скорее».
Лишь сказал Алавган те речи,
Вдруг кольчуга грудь его сжала,
Его голову шлем отвернул от девицы,
И сырпын сам в руке на старуху поднялся,
А отцовский конь, вещий Гемуда,
Сильно в камень копытом ударив,
Ему молвил человечьей речью:
«Помни, нарт, ту великую клятву,
Что отцу ты дал перед отъездом...»
Но уже девица к берегу подходит,
На песок выходит, наготой блистая...
И презрел Алавган ту великую клятву...
Что он дал отцу, из дома уезжая,
Сломал старый нарт свое крепкое слово:
Эмегену-деву на руки хватает,
К груди прижимает, на коня сажает,
Чтоб везти ее в нартовскую землю,
Чтоб отродье безбожных эмегенов,
На беду, ввести в свой чистый дом женою.
На коня он с собой сажает эмегену.
Не сдержал того бремени Гемуда,
Словно лук, его стальной хребет согнулся,
Задрожали, подогнулись его ноги,
И промолвил конь речью людскою:
«Господин мой, сын безгрешного Девета,
А обоих вас нести мне не по силам!
Ты послушай, нарт, мое доброе слово:
Чем хребет мой сломать под эмегеной,
Ты меня нагрузи дорогой добычей —
Тем котлом с сорока медными ушками,
Что старик-эмеген в пещере спрятал.
В тот котел и мяса класть не надо:
Лишь водой налить да огонь разложить,—
Сорока быков наполнится он мясом,
И покуда в доме Алигата —
В доме старшего над нартами рода —
На святой цепи котел висит прикован,
Будет крепко племя славных нартов,
Да и голода мук не узнает».
Пока речь ту держал вещий Гемуда,
Эмегена не промолвила ни слова,
Только, злобно глазами сверкая
На него, скрипела белыми зубами.
А как смолк он, она так сказала
Алавгану, криво усмехнувшись:
«Все, бывало, муж давал за жену выкуп,
А теперь — жена дает за мужа!
Что ж, бери котел мой: без него-то,
Видно, нарт, жены ты не прокормишь!»
Принял нарт Алавган совет Гемуды,
Из пещеры котел чудесный вынул
И, взвалив его себе на плечи,
Словно раб, пошел, от бремени сгибаясь,
У ноги чаровницы-эмегены.
А красавица, с гордою усмешкой,
На коне, красуясь, госпожою едет...
Ой, спасибо тебе, милостливой смерти!
От чистого ................. тьмой закрывшись,
Ты позор тот от него закрыла!