Старому нарту Девету Золотому —
На почет старику, на крепость его дому —
Даровал Тха великий 19 сынов.
19 сыновей, удалых голов,
Всемогущих нартов, славных удальцов.
Старшему сыну, Алавгану, — после всех жениться,
Про него и слово пусть после говорится...
А скажу-ка я про первое горе, что на человека пало:
Про несчастную долю молодцов Гу и Цехни,
Сыновей Девета, по Алавгане старших.
Ой вы, славные молодцы, вы, нарты лихие!
По вас плакала земля, плакали камни и пески сухие:
Первая тут людская кровь пролилася,
Тут на друга-брата родная рука поднялася.
Гу, второй сын Девета, пас отцовское стадо;
Цехни — третий — ходил со стрелами и с луком,
По горам ходил, по лесам бродил,
Птиц, зверей бил; старика-отца дичиной кормил.
Раз, за общей едой, у семейного огня стал Цехни похваляться.
Похваляться стал и над братом смеяться:
«Эх, и зорок же мой глаз, верны мои стрелы:
На седьмой горе я нынче оленя заприметил,
А с шестой — и стрелой его отметил.
Вот тебе бы, брат Гу, да за зверем пойти,
Ты, должно быть, у стада-то сидючи
Да вокруг себя на овец лишь глядючи,
И подслеповат стал, и на слух не без изъяна.
Эй, гляди, украдут у тебя лучшего барана!»
На ту шутку старший брат меньшому ласково ответил:
«Ох ты, сокол мой зоркий, волк мой быстроногий,
Уж куда мне, убогому, — да с тобой равняться!
Мое дело спокойное: где тут вору взяться».

Темной ночью, сквозь чащу кустов Цехни к стаду ползет;
Он змеей ползет — ветки не двинет, стебля не качнет.
«И потешусь же я завтра над братом,
Как он хватится искать своих баранов!»
А пастух привычный, Гу не дремлет, не спит,
У костра сидит — чутким ухом стадо сторожит.
Ему чудится шорох. Где шорох — он не знает;
Хоть не знает, а разумом смекает:
«Это мой брат Цехни к стаду подползает!
Хочет он надо мной, над старшим, посмеяться.
Дай-ка сам я над ним подшучу — заставлю испугаться».
И, вскочивши, крикнул Гу — словно гром грянул,
От того богатырского крика скалы песком разлетались.
И, свой лук натянувши, пустил черную стрелу без прицела;
Понеслась стрела, словно буря, взвыла, заревела.
А нартовскому кличу, вою черной стрелы
Чей-то стон протяжный ответил из челы¹Челы — заросль колючих кустарников.
На колени себе головой положивши,
Держит Гу холодеющее тело:
Насквозь братнина грудь оперенной стрелою пробита,
И ключом на ранах светло-алая кровь — словно пена, вскипает...
Нету слез у нартов, голоса для плача,
Им, железногрудым, не дал Тха и речи,
Чтоб печаль и горе высказать словами.
А по милом брате, по любимом друге тяжко Гу тоскует.
К его телу холодному всей грудью припал, припал и горюет:
Нет слез, нету слов, тяжко сердце бьется.
Заплакать бы, зарыдать бы — иль грудь разорвется.
И владыка богов, Тха великий, всемогущий,
Его горю исход положил, дал волю оплакивать брата:
Обратил он Гу в белую чайку.
В быстрокрылую чайку морскую с светло-алою грудью —
Как была его грудь алой братниной кровью залита —
И с тех пор над волнами красногрудая чайка летает,
Одиноко летает — по убитом брате жалобно рыдает.