Шаханов Тимур Борисович (Басиятович) (1917 - 2000)

27 февраля 1917 г., в день отречения от престола императора Николая II, у присяжного поверенного Басията Шаханова родился сын. В то время Басият жил во Владикавказе, в собственном особняке, который располагался в Театральном переулке в самом центре города. К сожалению, особняк этот не сохранился. Во время боев восемнадцатого года в него попал снаряд, и дома не стало.

Прислушавшись к предложениям друзей и родственников, Басият нарек новорожденного Тамерланом. Примерно в это же время им была получена телеграмма от известного Бакинского нефтепромышленника Муртаза Мухтарова, в которой тот предлагал дать сыну имя Теймурленг. Жена Мухтарова Лиза была дружна с супругой Басията. Она происходила из аристократической семьи и являлась дочерью генерала Хамбия Асланбековича Туганова. Наверное, совпадение предложенных друзьями, родственниками и Мухтаровым имен (Тамерлан и Теймурленг - два прочтения одного и того же имени) окончательно убедило Басията в выборе имени.

После февральских событий отец занялся общественной деятельностью. Он участвовал в образовании центрального комитета Союза объединенных горцев, куда вошли и представители соседних «народов степей» - калмыков и ногайцев. Летом того же года отец уехал в Дагестан, в Буйнакск, где вскоре был назначен комиссаром Дагестанской области. В марте 18-го года он возглавляет балкарскую делегацию на Съезде народов Терека, выступает против делений и сепаратизма, а после окончания съезда переезжает в Екатеринодар (ныне Краснодар) и работает там в должности начальника канцелярии и редактора «Кубанской газеты». Там, в Екатеринодаре, отец и скончался от тифа. Тело его было перевезено в Нальчик и похоронено на Вольноаульском кладбище при большом стечении народа.

Басият Шаханов с супругой, княжной Джан Балкаруковой

После смерти отца мой дед по материнской линии Ислам (Дадаш) Балкароков со всей семьей покинул Нальчик и переехал в Кисловодск. Частыми гостями в нашем доме были: Ислам Хубиев - первый карачаевский профессиональный журналист, автор некролога на смерть отца, дагестанские деятели А. Тахо-Годи и Дж. Коркмасов - председатель Совнаркома Дагестана, бакинская подруга матери Лиза Мухтарова, карачаевский деятель Тохта Биджиев, пытавшийся учить меня арабскому языку. Позднее Ислам Хубиев, не без содействия матери, женился на Соне Мамышевой. Ислам Хубиев работал в журнале «Революция и горец», который издавался в Ростове.

В 1932 г. вся наша семья переехала в Баку. Этот переезд был связан с тем, что благодаря дагестанским товарищам отца, две сестры матери - мои тетки, поступили в АзГУ на медицинский факультет от Дагестана. Их звали Даута и Фатимаханум. Впоследствии Даута стала педиатром и жила в Махачкале. Фатима-ханум по окончании учебы осталась в Баку. Братья матери также занялись учебой. Старший Исмаил поступил в техникум буровых мастеров, а Султан - в военное училище. Судьба распорядилась так, что Исмаил умер своей смертью в 1937 г. Султан же, похоронив брата, вскоре был арестован и расстрелян. В том же тридцать седьмом были арестованы и казнены многие наши земляки: Султан Исхаков, ученый-экономист и работник Госплана Азербайджана, Темир-Солтан Абаев, старик, которому было больше восьмидесяти лет, Канамат Шакманов, Атажук Атажукин и его брат Исмаил студент последнего курса индустриального института. Оба приходились мне родственниками по материнской линии. Своего первого сына Атажук назвал Мисостом в честь погибшего брата. Случилось это так. Мисост уезжал из ст. Котляревской за своей невестой, крымской татаркой Реведой, и вместе с провожающими, в числе которых были и мои близкие родственники, сидел в привокзальном ресторане. Неожиданно в ресторан ворвался неизвестный, дал Мисосту пощечину и скрылся. Найти его не удалось. Не выдержав позора, в поезде Мисост застрелился.

В 1934 г. в Баку умер мой дед Дадаш. Он скончался у меня на руках. В то время я учился в 3-й советской школе, бывшей до революции мужской гимназией. В школу я был определен по рекомендации дочери Ханифы Абаевой Гариб-Солтан Меликовой. Помню, что в Азербайджане мать общалась с женой последнего генерал-губернатора Баку адыгейца Тлехаса. Эта женщина жила в одной из комнат общего дома. У генерал-губернатора была очень красивая дочь Зейнаб-ханум, которая вышла замуж за состоятельного перса и уехала в Иран. Впоследствии я слышал от матери, что Зейнаб-ханум организовала тайный отъезд в Иран и своей мамы.

Моими друзьями детства по Баку были Энвер Абашидзе и дети Магомеда Муллаева Давлет-Гирей и Мурат, оба спортсмены: старший занимался боксом, а младший был уже мастером спорта по спортивной гимнастике. Дядя Магомед еще в 1911 г. окончил Харьковский технологический институт и стал нашим первым инженером. Он работал в Высшем совете народного хозяйства Азербайджана и являлся членом Азербайджанского ЦИКа. Благодаря должности, а был он вторым лицом в ВСНХ, Магомед жил в благоустроенной квартире и имел в своем распоряжении служебный автомобиль марки «Форд». Здесь же, в Баку, жил и его брат Исхак со своим сыном Измаилом. Другой сын Исхака жил в Дербенте. Измаил работал геологом, и в одном из районов Баку им была найдена нефть. До сих пор этот геологический район среди специалистов носит название «Муллаевский». Судьба Измаила сложилась трагично. В роковом 1937 г. он был арестован и расстрелян, а его супруга сослана в красноярские лагеря. Вскоре после этого Исхак, забрав внуков, уехал в Дербент к старшему сыну Таусултану. В 30-е годы был осужден и Магомед Муллаев. В 1943 г. мы встречали его в Баку, куда он вернулся из красноярских лагерей. Жена Магомеда происходила из аристократической семьи. Ее отец, генерал Кусов, был сподвижником известного русского военачальника генерала Скобелева. Вернувшись из ссылки, Магомед занялся делом. В последние годы своего пребывания в Баку он упорно работал над изобретением хлопкоуборочной машины. Это был удивительный человек. В мае 1944 года, когда нас выселяли в Казахстан, Магомед Муллаев провожал нас. А вскоре, после написания письма протеста первому секретарю ЦК Азербайджана М. Багирову и Сталину, в котором осуждал несправедливую политику правительства по отношению к балкарскому народу, сам был отправлен на Восток и оказался в Талды-Кургане раньше нас. Там он и умер в 1944 г., так и не увидев родины. В одной палате с больным Магомедом, перед самой его смертью, лежал корреспондент «Известий» из Харькова, тоже осужденный. У журналиста были перебиты ноги. Это случилось во время работы на лесоповале. Оказалось, что они с Магомедом хорошо знакомы. Магомед, будучи студентом Харьковского технологического института, долго жил в семье родителей корреспондента. Тот был тогда совсем ребенком.

Мать моя, Джан, энергичная женщина, в Кисловодске являлась членом правления Малокарачаевского единого потребительского общества. Уже в 1921 г. в салон-вагоне Наркомнаца по делам этого общества она ездила в Москву. В потребительское общество ею было доставлено большое количество мануфактуры. После нашего переезда в Баку она работала в «Азком-тружениц», где занималась привлечением к труду азербайджанских женщин, а затем перешла в систему кооперации, создавала женские артели имени 8-го марта. Некоторое время мать возглавляла промышленное объединение «Умелец», артели которого были открыты по всем селам.

В голодном 1932 г. я уехал из Баку в Махачкалу к тете - доктору Дауте Алиевой. Вскоре устроился на работу в отдел планирования строительства гидростанции на р. Сулак младшим экономистом. Осенью 1932 года в Махачкалу приехала экспедиция Академии наук, которую возглавляла Степанова, к сожалению, не помню ее имени. В экспедицию входили геолог Ф. Ю. Левинсон-Лессинг, знаменитый языковед академик Н. Я. Марр и другие известные ученые. Участники экспедиции остановились в гостинице «Гуниб». Они в шутку говорили, что «Гуниб» - кавказская твердыня, но гостиница не менее». Я был прикреплен к экспедиции по указанию правительства и осуществлял связь между учеными и работниками местных властных структур. Одним словом, был посредником и сопровождающим в одном лице. Когда я знакомился с Н.Я. Марром, он спросил: «Как твоя фамилия, Ишшаканов?». «Нет, Шаханов», - ответил я.

- Так ты таулу? (балкарец?)

- Да.

Услышав мой ответ, Марр принялся излагать мне свою версию происхождения шахановской фамилии. По его версии, наш род происходил от армянской Царской фамилии Ани.

В те годы я собирался поступать в институт внешней торговли, который находился в Ленинграде. Однако мать была против, опасаясь, что тамошний сырой и холодный климат сгубит мое здоровье. В 1935 г. мы вместе с ней уехали в Москву, где сняли небольшую квартиру. Однако прожили мы там недолго. Как-то раз мама случайно встретила Владимира Георгиевича Островского, мужа самой младшей дочери Мисоста Абаева Жаннет, и они пригласили нас пожить у них. Жили они недалеко от Таганки в Старом Космодемьяновском переулке № 8. Вскоре по рекомендации друга отца Алибека Алибековича ТахоГоди, являвшегося тогда зав. сектором национальной школы ЦК ВКП(б), а позже возглавлявшего отдел науки, я поступил на работу в Музей народов СССР. Музей народов СССР был создан в Москве в 1924 г., до 1930 г. именовался Центральным музеем народоведения. В первые же годы работы музей объединил многих известных ученых, в том числе кавказоведов. По решению правительства в 1948 г. коллекции этого музея были переданы в Государственный музей этнографии народов СССР в Ленинграде. А.А. Тахо-Годи являлся автором прогремевшей тогда книги «Газават Шамиля». Он показывал мне ее рукопись с надписью, сделанной Сталиным: «Такими народными героями, как Шамиль стоит заниматься», и в скобках: «В печать. Сталин». К сожалению, книга так и не вышла - в тридцать седьмом Алибек Тахо-Годи был арестован и расстрелян. Дочь его Аза живет в Москве. Она является доктором филологических наук, специалистом по античному периоду.

В музее я работал лектором в отделе Кавказа и получал жалование в 650 рублей. В этом же отделе работали Георгий Александрович Кокиев, Батраз Амир-ханович Гарданов, директором музея был Мансуров Эдыгей Гиреевич.

К кавказцам в музей часто заходил Абдурахман Авторханов, ученик Кокиева. Он работал директором Чечено-Ингушского НИИ. А. Авторханов подарил мне книгу Мартиросяна «История Ингушетии», где подробно описывается I съезд народов Северного Кавказа и упоминается о моем отце. Позднее, во время войны, Абдурахман Авторханов попал в плен, а после разгрома нацизма жил в Западной Германии. В Советский Союз он так и не вернулся. Известный археолог-кавказовед Е. И. Крупнов както рассказал мне о том, что, когда он был в Турции, Авторханов очень хотел с ним увидеться, но ему не дали визы.

В 1936 г. я обслуживал делегатов VIII Чрезвычайного съезда, принимавшего сталинскую конституцию. Меня прикрепили к закавказской делегации, и я должен был возить их по Москве с экскурсиями, ездить по музеям и т.п. Нужно отметить, что Музей народов СССР, где я работал, был как бы «колонией» Северного Кавказа. Директор музея Эдыгей Гиреевич Мансуров некоторое время работал на должности секретаря Северо-Кавказского крайкома. Сам - очеркешенный ногаец, он с большой теплотой относился к своим землякам, независимо от того, из какого уголка Кавказа они приезжали. Я неоднократно беседовал с его матерью-черкешенкой, хорошо знавшей генеалогию рода Балкароковых. Помню, как она сказала, что Балкароковы «пщым я пщыж», то есть князья князей. Княжеское происхождение самих Мансуровых послужило причиной того, что в 1937 году Эдыгей Гиреевич был арестован. В том же году в музее была подготовлена новая экспозиция «Орденоносная Кабардино-Балкария». Строил ее заведующий отделом Лев Абрамович Добрускин. Экспозиция открывалась большим портретом Б.Э. Калмыкова и поздравительной телеграммой Сталина из Кисловодска. Сталин поздравлял народы Кабардино-Балкарии с образованием республики. Экспозиция получилась солидной, все ждали приезда в музей Бетала Калмыкова, но вместо него приехал председатель президиума Верховного Совета республики. Увидев свой портрет в экспозиции, он изменился в лице и попросил немедленно его убрать. Дело в том, что рядом с портретом Калмыкова висел его портрет, а он не терпел никакого соперничества. Обстановку разрядил Г. А. Кокиев, попросив Добрускина: «Лева, раз человек против - сними». Взяв из рук Добрускина этот портрет, Кокиев протянул его председателю президиума и с улыбкой произнес: «А этот портрет можете взять на память детям своим». Однако Калмыков все же приехал. С ним были Антонина, его жена, и Зинаида, жена Серго Орджоникидзе. Естественно, они изъявили желание посмотреть ту часть экспозиции музея, которая была посвящена Кабардино-Балкарии. Экспозиция была построена таким образом, что с одной стороны здесь было представлено селение Заюково, именовавшееся будущим агрогородом, а с другой - селение Кёнделен, олицетворяющее успехи республики в животноводстве. Л. А. Добрускин, решив похвастаться перед Б.Э. Калмыковым, сказал:

«А здесь, Бетал Эдикович, будет водить экскурсии студент Литературного института, ваш земляк, балкарец Тимур Шаханов. Калмыков заинтересованно спросил меня: «А чей сын?» «Басията», - ответил я.

Он снисходительно похлопал меня по плечу и вымолвил только: «Работай, работай...»

После ухода Калмыкова на Добрускина накинулся Кокиев: «Как ты смел так подставить нашего Тимурчика?!» (Наша фамилия, происхождение отца и его общественно-политическая деятельность давно уже не вызывали восторга новых правителей.)

Как-то во время одной из бесед с Г. А. Кокиевым я спросил: «Георгий Александрович, почему вы, профессор, доктор исторических наук, не поедете на родину?» Кокиев грустно улыбнулся и тихо произнес: «Тимурчик, малые народы - самоеды».

Летом 1937 года я встретился с Исламом Хубиевым. Он пришел к нам в музей навестить Кокиева и Гарданова. Ислам был исключен из партии и отстранен от работы в журнале, который к этому времени должен был издаваться в Пятигорске. Помню, как мы с ним шли с Воробьевых гор до Калужской площади. Он много говорил, сокрушался, что забыт Басият, рассказывал о своей встрече с Микояном.

«Теперь, Тимурчик, я положу их на обе лопатки! - заключил он. И вдруг неожиданно предложил: «Давай-ка сходим к Мариэтте Шагинян?»

По пути Ислам поинтересовался, не читал ли я книгу Аппаева «Кара кюбюр». Он очень хвалил ее и предлагал мне заняться переводом. В тот день к Шагинян мы так и не попали, разговор нас слишком увлек, и мы решили нанести визит известной писательнице на следующий день. Мариэтта Сергеевна жила с сестрой на Поварской улице. Она очень обрадовалась нашему появлению и все говорила сестре: «Это наш Хубийчик. Помнишь Теберду?» Там, в Теберде, она писала роман «Гидроцентраль». Затем, с любопытством посмотрев на меня, спросила: «А это кто?» В общем, мы познакомились.

Уже глухая - у нее был слуховой аппарат, такой же, как и у моего деда Дадаша - она была необыкновенно общительной и все расспрашивала нас о наших делах. Она же сообщила Исламу, что профессор Умар Алиев, читавший лекции в Институте красной профессуры, арестован. Ислам же, не замолкая, рассказывал Мариэтте Сергеевне о моей семье, о книге «Кара кюбюр» и все твердил: «Тимур переведет ее на русский язык». От похвал, звучавших из уст Ислама в мой адрес и в адрес моей семьи, я чувствовал неловкость.

Книгу «Кара кюбюр» я так и не увидел. Наступили страшные времена, и было не до переводов. Аресты и расстрелы представителей интеллигенции стали делом каждодневным. Вскоре был арестован и расстрелян и Ислам Хубиев.

В августе 1937 г. я приехал в Нальчик с целью сбора этнографического материала для музея народов СССР. Посетил Краеведческий музей, директором которого тогда был М. И. Ермоленко. Я был знаком с его дочерью еще по Баку. Как выяснилось, Макар Иванович тоже заочно меня знал и, когда я представился ему, он очень обрадовался…

В тот же свой приезд я вместе с Салихом Кумуковым ездил в Ессентуки - за женой Л.А. Добрускина Мариам Абрамовной. Успел пообщаться с бакинкой Нюсей Усковой. Я встретил ее в Кисловодске, где находился по делам. Я очень благодарен Теибу Зукаеву, который через Усковых сумел предупредить меня, чтобы я поскорее уезжал обратно в Москву, иначе меня арестуют. Помню, как быстро нашли линейку, и я тут же покинул родные края.

Из Нальчика я вернулся в Москву, где снимал небольшую комнату на Большой Дорогомиловской улице, 36, и продолжал работать в Музее народов СССР. Однажды в музей с моим огромным чемоданом, куда были сложены вещи, пришла моя квартирная хозяйка Елена Макарьевна. Музей находился по Воробьевскому шоссе, 2. Она сообщила мне, что ночью за мной приходили, но она сказала, что я съехал. В ту ночь я ночевал у Островских. Я занял денег, рассчитался с ней, обнял, поцеловал и поблагодарил ее. К этому времени уже многие работники музея были арестованы. Помимо Эдыгея Мансурова арестовали начальника политотдела музея черкеса Исмаила Дохова, других научных сотрудников, а также целую группу лиц, поддерживавших с ними дружеские отношения. Среди них был и Абубекир Гукемух, известный на Северном Кавказе филолог-лингвист. Так, окончив три курса Литературного института, я вынужден был покинуть Москву и уехать к родственникам в Баку. Это было в 1938 году. В Баку я довольно быстро устроился на работу в Музей истории Азербайджана. Мною была организована выставка, посвященная 20-летию советской власти в Азербайджане. После этого я ушел в Музей народного образования, но вскоре вернулся в Музей истории Азербайджана уже в качестве консультанта. Мне удалось также поступить на юридический факультет Азербайджанского государственного университета и получить специальность юриста. Подрабатывал адвокатской практикой. Во время Великой Отечественной войны я четырежды призывался в армию, но из-за сильной близорукости меня откомиссовывали как негодного к несению воинской службы. По указу, поступившему из Нальчика, 23 мая 1944 г. наша семья вместе с другими балкарцами была выслана из города Баку в Казахстан, в Талды-Курганскую область. В Талды-Кургане мы прожили три года. Здесь мое юридическое образование пригодилось: я был принят в члены Талды-Курганской областной коллегии адвокатов и избран в ее президиум. Подружился с начальником областной спецкомендатуры. Благодаря этой дружбе, я пользовался полной свободой передвижения в пределах области. Как адвокату в Талды-Кургане мне пришлось защищать только одного балкарца - Паклу Хаджиева, ложно обвиненного в краже зерна. Мой подзащитный работал сторожем на току и первое подозрение сразу пало на него. Однако, к счастью, был найден истинный похититель, и Хаджиева освободили. Несмотря на это, Паклу умер вскоре после освобождения: сказались ужасные условия содержания под стражей. Жил он в поселке Тентек. В 1947 году все спецпереселенцы были уволены из органов суда и прокуратуры. Не избежал этой участи и я.

Из Талды-Кургана я перебрался в Алма-Ату, где завершил свое литературное образование, окончив в 1949 г. Казахстанский пединститут им. Абая. Здесь мне были зачтены три года учебы в Литинституте в Москве. Однако через некоторое время начались неприятности, связанные с биографией отца и княжеской родословной. Поменяв паспорт и став отныне татарином, я уехал в Москву. По дороге в Москву я решил повидать Кайсына Кулиева и с этой целью завернул во Фрунзе. Из Алма-Аты во Фрунзе я летел самолетом. Это был американский «Дуглас». На нем же везли лабораторных мышей, которые, сбежав каким-то образом из клеток, сильно напугали пассажиров. Запомнилось, как мыши бегали по всему салону, а сопровождающий этот необычный груз человек бегал по салону и кричал, что каждая мышь стоит 10 рублей. После приземления я направился к будке чистильщика, чтобы навести блеск на свои чешские сандалии. Обычно в городах хорошими информаторами являются чистильщики и парикмахеры.

Остекленная будка чистильщика находилась в центре города, недалеко от кафе «Красная чайхана». Чистильщики - народ словоохотливый, и мы быстро разговорились. Звали его Ханафи, родом он был из Азербайджана, шекинец. Годы жизни в Баку не прошли для меня даром, и вскоре мы перешли на его родной язык. Знание мною азербайджанского очень его удивило и обрадовало, и воспользовавшись этим, я стал расспрашивать его о Кайсыне. Оказалось, что он с ним знаком. И вдруг чистильщик говорит: «А вот и он!» Кайсын появился из чайханы. Таким я больше его не видел. Он шел с гордо поднятой головой, его шевелюра развевалась на ветру. Так мы познакомились. До этого я знал его лишь заочно. Кайсын, поздоровавшись, спросил: «Тимур, сенмисе?» - оказалось, что и он слышал обо мне и видел мою фотографию. Кайсын сказал, что ему нужно зайти в Союз писателей и увлек меня с собой. В союзе мы долго не задержались. Он посмотрел какие-то бумаги, и после этого мы направились к нему домой. Жил он в одноэтажном доме в небольшой комнате с крылечком и верандой. Только мы с ним сели, как в дверь кто-то постучал. Кайсын вышел на стук, потом вернулся и, сняв костюм, висевший на вешалке, вышел вновь. Когда он опять появился в комнате - уже без костюма - я спросил его, куда он выходил и где костюм. Он ответил, что приходил нищий и костюм он отдал ему. Я сказал: «Зачем же было отдавать костюм, отдал бы деньги». «Нет, я сказал ему, чтобы он взял костюм в память о том, что ко мне приехал друг», - ответил мне Кайсын.

Первое, о чем меня спросил Кайсын, это о том, что я слышал о Кязиме. Кязима не было в ТалдыКургане, так как в ТалдыКургане жили в основном спецпереселенцы из Баку и других районов Азербайджана. Кязим же жил в селении Кальпа. Известно, что Кязим так и не увидел больше родной земли. Позднее, уже после нашего возвращения домой, правительством республики было принято решение о перезахоронении праха Кязима.

Дальше разговор пошел о нас. Кайсын сокрушался по поводу того, что я вынужден был скрываться, бежать из Алма-Аты. Мы говорили о литературе, о поэзии, и Кайсын читал мне свои стихи. Помню, тогда же он получил открытку от Бориса Пастернака, где тот желал ему здоровья и успеха и всячески извинялся, что он не может сейчас заниматься переводами стихов своего друга. Потом, вместе с Кайсыном, мы навестили моих родственников, живших во Фрунзе.

На следующий день Кайсын пригласил к себе домой киргизских писателей и читал всем лермонтовского «Демона», переведенного им на балкарский язык. К сожалению, этот перевод не сохранился. Впоследствии Кайсын рассказывал мне, что после моего отъезда из Фрунзе, по наущению «доброжелателей», в его квартире несколько раз производился обыск. Видимо, тогда и исчез тот перевод. Так, пробыв во Фрунзе трое суток, я уехал. Перед отъездом Кайсын спросил меня о том, что я собираюсь делать и где жить. Я ответил, что буду жить в столице и дождусь смерти Сталина. На это Кайсын сказал, что если это случится, он зарежет быка. Смерти Сталина я действительно дождался, а Кайсыну на адрес Союза писателей Киргизии отправил телеграмму следующего содержания: «Можешь освежевать быка. Гергока скончался. Салам. Тимур». Почему-то Сталина между собой мы называли «Эбзе Гергока».

В Москве я жил на Кузнецком мосту, д. 22. Рядом, в здании № 24, находилась приемная МВД и КГБ. Я устроился на работу по договору - юрисконсультом в Министерство легкой промышленности, а также занимался делами спецпереселенцев, в основном чеченцев, обращался с ходатайствами в Верховный суд. Их письма из Казахстана и Средней Азии я получал по адресу «Москва-9».

Однажды на центральный телеграф на мое имя поступил почтовый перевод на две тысячи рублей. Перевод поступил от Гамида Гаджиева, моего знакомого бакинского чеченца, который работал зубным техником и врачом. Я занимался делом его двоюродного брата. Перевод поступил на имя Теймура Шаханова, в паспорте же мое имя было записано несколько иначе - Тимур. Возникли сложности с получением денег, и я обратился к начальнику отделения связи. Тот проявил понимание, и с его разрешения я деньги все-таки получил.

Хорошо помню день 5 марта, когда умер Сталин. В квартире, где я жил, стоял рев. Квартирная хозяйка работала секретарем парткома на каком-то заводе и сильно переживала смерть вождя. Но у меня были другие заботы. 6 марта я встречал поезд, на котором приезжала Дзыба Кубатиева с дочкой. В тот день мы были свидетелями, как со стороны почтамта, по улице Кирова, к Театральной площади к Колонному залу неслась толпа. Народ рвался к гробу Сталина. На следующее утро хозяйка подозвала меня к окну. Под окном лежало громадное количество ботинок, зонтиков и прочих вещей. Все это было следствием давки, в которой погибло очень много людей, которые желали попрощаться с «вождем». Знакомая медсестра рассказывала мне, что только в их больницу на Новобасманной было доставлено более восьмисот задавленных.

После похорон Сталина, вечером, ко мне зашел мой друг чеченец Шамсудин Исаевич Байзулаев. По паспорту он был кумыком, но в то время, когда многие национальности были объявлены «народами-врагами», это было понятным делом. Ш. И. Байзулаев окончил химический факультет МГУ, позже защитил докторскую диссертацию и впоследствии работал на Малоярославской атомной станции. Теперь эта АЭС носит название Обнинской. Мы с ним решили отметить поминки по Сталину и с этой целью пошли в ресторан «Савой». Я попросил официанта принести бутылку коньяка, но оказалось, что в этот день спиртные напитки запрещены. Тогда я попросил его налить коньяк в заварной чайник. В свое оправдание мы говорили о необходимости помянуть вождя. Официант огляделся и спросил: «А вы не будете морщиться?».

Одним словом, через несколько минут мы уже разливали коньяк в чайные чашки и «поминали вождя». Позже Шамсудин вернулся на родину, в Грозный, и стал работать проректором ЧеченоИнгушского университета. В начале 60-х годов он приезжал ко мне в гости, в Нальчик, вместе с другими чеченцами. Тогда же в гостях у меня находился и Расул Гамзатов со своей женой Патимат...

Итак, я все еще жил в Москве. Помню, как-то вместе с Налжан Крымшамхаловой я пошел на прием к Н. М. Швернику по ее делу. Шверник, не выслушав нас, сказал: «Во избежание дальнейших и больших неприятностей уходите отсюда». Весной 1953 года в Москву приехала мама, и вместе с ней я уехал в Алма-Ату. В июне 1953-го она умерла. В Алма-Ате меня арестовали и препроводили к начальнику областного управления, но там меня ожидал не только он: сидели еще два генерала. Вероятно, хотели посмотреть на такую «диковинку», как я. Я узнал, что все это время был в розыске. Допрос поручили молодому человеку, он завел меня в один из кабинетов и, дождавшись момента, когда мы остались одни, сказал: «Тимур Борисович, вам ничего не угрожает. Говорите то, что говорили». Поздно вечером меня отпустили, но с этим парнем я продолжал поддерживать знакомство. Он оказался грозненцем и хорошо знал чеченский язык. Когда нас реабилитировали, именно он дал мне справку, где говорилось, что я балкарец и что мой паспорт изъят органами МВД. Благодаря справке, мне в Алма-Ате выдали новый паспорт. Там некоторое время я работал на строительстве Дома культуры «Промкооперации» вместе с Хамзатом Крымшамхаловым. И сейчас это здание является одним из лучших в Алма-Ате.

В 1958 году я вернулся в Нальчик и вскоре обратился в Министерство культуры с просьбой об устройстве на работу в Краеведческий музей. Просьба моя была удовлетворена, и я получил должность искусствоведа, а позже возглавил искусствоведческий отдел или отдел ИЗО, как тогда его называли. Но мое происхождение не «отпускало» меня и здесь. Вскоре я был отстранен от работы. Директор музея Е.М. Додохова советовала обратиться в обком партии. Так я оказался на приеме у секретаря обкома X.И. Хутуева. Разобравшись, меня оставили работать в музее.

Летом 1958 г. Краеведческий музей совместно с НИИ организовал археолого-этнографическую экспедицию в Хуламо-Безенгийское ущелье. В состав ее вошли научные сотрудники НИИ П.Г. Акритас и Т.Т. Шикова, сотрудники музея О.П. Медведева и я, а так же художник А. Сундуков и фотограф А.М. Руднев. Экспедиция отправилась в с. Безенги на грузотакси. Транспортом нас обеспечил таксомоторный парк. Вместе с нами ехал и сын Кязима Мечиева. Дорога была довольно узкая, и мы едва не сорвались в пропасть. Но это был единственный неприятный случай, произошедший с нами по пути в горное село. Жители Безенги встретили нас радушно. Председатель сельсовета Хасым Аттоев распорядился, чтобы нам предоставили для жительства школу. Там мы и расположились. Местный колхоз носил название «Путь к коммунизму». Хорош путь, упирающийся в скально-ледяную Безенгийскую стену! Ныне этот колхоз носит имя Героя Социалистического Труда Салиха Аттоева. Удивительный народ, эти безенгийцы! Не с рассветом, а еще затемно вставали, и в селении начинался невообразимый гул. Основным предметом наших исследований стал старый Безенги. Мы осмотрели средневековую башню АкКала, сделали необходимые обмеры, а затем поднялись в Шики к дому Кязима Мечиева. Дом был полуразрушен, отсутствовала крыша. Разрушены были и отцовский дом, и кузня. Мы заключили с сопровождавшим нас Магомедом Шаваевым трудовое соглашение на ремонт дома Кязима. В шутку я называл Магомеда «Апсаты» (в карачаево-балкарской мифологии покровитель охоты и диких животных), так как он являлся местным охотинспектором. Он обязался восстановить крышу за 800 рублей. На следующий год мы приехали в Шики с Кайсыном, но, к сожалению, крыши не было. Смущенные жители объяснили нам, что Магомед выполнил обещание и сделал крышу, но ее разобрали люди из Жемталинского колхоза «Москва», работавшие на коше неподалеку от Шики. Вероятно, они не знали, что это дом поэта. Это было в августе 1959 года. Кайсын хорошо помнил, как раскрепощали крестьян после реформ 1867 года. Вообще экспедиция проходила интересно. Много зарисовок с натуры было сделано художником Анатолием Сундуковым. Среди его рисунков мне хорошо запомнились могильные плиты с выбитыми на них крестами. Я заинтересовался происхождением этих плит, и оказалось, что это могилы сванов, погибших в набегах на Безенги. Они были похоронены жителями селения, а на могилах установлены каменные надгробия с крестами. Дошли мы и до знаменитой Безенгийской стены, а на обратном пути повстречали инструктора обкома и замечательного человека Назира Чапаева. Как уже было сказано, в состав экспедиции входили и археологи. Панаит Георгиевич Акритас, 80-летний старик, был широко известен в научных кругах не только Кабардино-Балкарии, но и за ее пределами. Следующий рейс был в Верхнюю Балкарию. Здесь мы в основном занимались обследованием архитектурных памятников: башен Абаева, Амирхана, Карча-Кала и других. Эта работа отнимала много сил. Позднее были организованы подобные экспедиции в Верхний Чегем, Верхний Баксан и другие населенные пункты. Помимо исследований, мы занимались и восстановлением памятников старины. Денег у нас было немного, но кое-что нам восстановить удалось. Были восстановлены: усыпальница Камгута, башня Балкароковых, башня Амирхана, Абай-Кала, склеп в Верхнем Чегеме, родовое кладбище Куденетовых и родовое кладбище Бековичей Черкасских. В работе нам помогал прекрасный человек фотограф А. М. Руднев. Собирать материалы приходилось и за пределами республики.

В конце 50-х мне посчастливилось познакомиться с выдающимся кавказоведом Леонидом Ивановиче Лавровым. Он считал себя учеником Г. А. Кокиева. Когда я приехал в Ленинград со своей женой Нафисат, Леонид Иванович потратил целый день, показывая Нафисат достопримечательности Ленинграда. Дружеские отношения установились и с Константином Константиновичем Чолакошвили, который заведовал отделом этнографии в музее истории Грузии.

В 1959 году, работая с коллекциями Дагестанского краеведческого музея, я обнаружил интересный альбом, представляющий собой металлический золоченый ларь. Крышка его украшена серебряным орнаментом, по центру имеются два медальона, на одном из них изображен герб Кабардинской земли, а на другом - вооруженный всадник. Альбом с дарственной надписью: «Императрице Марии Федоровне от верноподданных кабардинского и горского племен». Мария Федоровна была супругой императора Александра III, матерью Николая II. В альбоме пятьдесят ценных фотографий. Они были сделаны полковником Е. П. Вишняковым, сопровождавшим экспедицию В. Миллера и М. Ковалевского в 1883 году. В фонды Дагестанского музея альбом попал случайно из Тифлисского военно-исторического музея в 1925 году. Республиканский музей в Дагестане тогда только создавался, и такая путаница вообще была характерна для тех времен. Неясно, по какому поводу альбом был преподнесен Марии Федоровне. Видимо, такой повод местными «верноподданными» был найден. Имя Марии Федоровны носила женская гимназия, открытая в 1913 году. Альбом, видно, пришелся не ко двору и был отправлен в Тифлис. Нищета и убогость, изображенные на фотографиях, не могли служить иллюстрацией благоденствия на царских окраинах. Кабардино-Балкарский краеведческий музей выступил инициатором возвращения альбома в Нальчик. Совмин КБАССР обратился с ходатайством о передаче альбома в Совмин ДАССР. Просьба была удовлетворена. Позже с фотографиями из этого альбома я ездил по селам, и Хасым Аттоев на одной из них узнал свою тещу, которая тогда была еще девочкой. Позже мне даже удалось побеседовать с ней.

Дайджест www.elbrusoid.org. №5/2007. С. 46-51